Звездная месть - Страница 798

798

– Стоит, – важно сказал Мухомор, – и еще тыщу лет простоит.

– Да ну?! – изумился Мустафа. – Моя не верит!

– Вот тебе и да ну! Одним словом, из титана сработано! – торжественно заключил умный старичок.

– А чиво это – тытан? – не понял любопытный Му-стафа.

– Не знаю, там не было прописано, – не моргнув глазом, ответил Мухомор. – Сказано только – на века, любые бури, холода, войны и катаклизьмы, мать их, перестоит!

Додя Кабан выразительно покачал головой. Город! Вся правда в нем. А вокруг вранье да дурь!

Они прошли еще немного, и стало видно, что увенчивает столб вовсе не набалдашник, а чья-то лысая, лобастая голова с утино торчащим носом, перекошенной челюстью да вдобавок в очках.

– Кто ж это, – восхищенно выдохнул Тата Крысоед, – небось, генерал? Или министр?!

– Сам ты генерал, обезьяна! – сказала Охлябина и ткнула Тату в бок. – Мынистр хренов!

Старичок Мухомор смерил обоих презрительным взглядом, будто смотрел не с высоты своего вершкового росточка, а с верхотуры грандиозного монумента. Но все же растолковал неучам-деревенщинам.

– Это гений всех времен и народов, олухи, родной отец всей подкупольной демократии, учитель и просветитель. А зовут-то его, как прописано было в умных книгах, Андрон Цуккерман, понятно?! Не вам чета, не Кабан какой-нибудь, и не Кука Обалдуй, и не Охлябина… Сейчас и имен таких давать людям не могут, разучились. Он всем глаза открыл, знатный был человечище – матерый, подковы в кулаке гнул и трактаты писал, кого куда посадить и где резервации делать, а где нет. Сам-то так и помер, сердешный, а по его заветам Барьер поставили, чтоб, значит, все поровну, чтоб два полушария – с трубами и без труб. Ой, матерый, едрит его! Весь город сгнил да рассыпался, а он стоит… потому что учение верное, вот так!

Додя Кабан благоговейно сдернул драную шляпу с головы, прослезился. Кука Разумник начал было осенять себя крестным знамением, но потом сообразил, что монумент на икону не очень похож, да и среди святых один только лысый был, но звали его не Андроном, а Николой, и про барьеры он ничего не проповедовал, наоборот, учил грешных людишек, что никого разделять не надо… разве сравнишь с этим – этот вон, выше небес, стоит утесом в облаках, как об него только тарахтелки не стукаются.

От памятника гению всех времен волнами расходился шумливый, гомонливый народец. Вокруг чугунных шаров кипело и бурлило. Паломники сразу сообразили, что если и есть где-то в городе правда, то только там. Народец шел возбужденный и взбудораженный, будто ему вот только сейчас, там, у подножия этого вселенского столпа демократии, открылась чистая и абсолютная истина. Доля Кабан даже не решался подойти к идущим, порасспросить – с грязными сапожищами-то да в их светлые души! Мухомор вслух читал надписи на транспорантах, и от них кровь начинала бить в виски, хотелось закричать на весь мир, во всю ивановскую: «Долой!!!» Еще не дойдя до источника правды, паломники начали ощущать такой зуд в сердцах, такое жжение, что становилось ясным – не так жили, неправильно, и все вокруг неправильное и гнусное!

В одной из кучек, кучковавшихся у столпа, кто-то вдруг в пылу завязавшейся дискуссии заорал, завизжал, сцепился, упал под ноги остальным и закрутился клубком из нескольких пар рук и ног. Обступившие драчунов били их древками флагов и плевались. Но утихомирить спорящих не удавалось.

– Горячий народ-то в городе, – философски заметила Охлябина.

– Молчи, сука! – прошипел на нее Додя Кабан. – Чего ты можешь понимать в этом! Тут, дура, борьба идей! Тут судьба Подкуп олья решается!

Охлябина надулась и отвернулась от Доди. Она пока ни черта не понимала и не хотела скрывать этого, строить из себя шибко умную.

Мустафа все качал бритой головой и цокал языком. Он тоже ничего не понимал, но делал важный вид, пока не попал под ноги хромому Тате Крысоеду. Тот дал Мустафе подзатыльник, и вся важность куда-то улетучилась.

Наконец они подошли настолько близко, что прогорклый ветер начал доносить обрывки слов:

– Обалдуи! Недоумки безмозглые… процесс пошел! Выродки… набитые! И не будет вам… Свобода, равенство, братство, мать вашу!

Ничего понять было невозможно. Но старичок Мухомор задрал нос, закатил выцветшие глазенки и сказал с придыхом:

– Как по писанному загинает. Одно слово – пророк! Внемлите, деревенщины!

Тата дал подзатыльника и Мухомору, чтоб не зазнавался. Тот кубарем полетел с ног. Но тут же встал, отряхнулся и захихикал, как ни в чем не бывало. За свою некрасивую выходку сам Тата получил затрещину от Кабана, прямо на ходу, не время было останавливаться, ведь слова правды звучали все отчетливей.

– И как богатому верблюду, мерзавцы, не пролезть в игольное ушко, так и всякой окопавшейся сволочи не проползти на своем скользком брюхе в рай демократии! Я вам говорю! Ибо погрязли!

Трезвяк замер как вкопанный. Он не мог поверить своим ушам.

Мустафа дал ему пинка.

– Чиво стоиш!

– Это же Буба, – еле слышно пролепетал Трезвяк.

– Какая ишо буба! – не понял Мустафа.

– Чокнутая… тьфу, Чокнутый! – от волнения язык у Трезвяка начал заплетаться. – Буба Чокнутый, односельчанин наш!

– Молчи! – вдруг оборвал его Додя Кабан. Он чего-то внезапно перепугался, зрачки расширились, ноздри раздулись – вот-вот пар повалит.

Трезвяк смолк, от греха подальше. Один только старичок Мухомор поглядел на него сочувственно, пожалел, но сказать ничего не сказал, лишь слезу смахнул с дряблой, поросшей старческим мхом щеки.

798